Марк  Злотников
(Стокгольм,  швеция)
Катастрофа

​Зло всемогуще. Будь проклято зло.   

Росла Танька девкой неприметной, туповатой. В учебе не успевала. В отношениях со сверстниками к ней всегда имелась нота пренебрежения. И со временем это проявлялось все отчетливее. Но она довольно безпроблемно приспособилась к этому. Реагировала на унижения без тени смущения. Сама смеялась, когда смеялись над ней. Всем видом показывала, что ее этим не проймешь. И как ни в чем ни бывало, вступала в разговоры, где с ней и говорить не желали. Постепенно к этому привыкли и стали принимать ее такой, как есть. А она усвоила правило не упираться, где не пробьешь и не упускать чего можно. 
В цветущую пору не усердствовала в привлекательности. Попробовала разок намазюкать ресницы, обтянутые юбки... Но почувствовала себя не в своей тарелке. И тогда заняла позицию грубоватой, непробиваемой бабенки. Которой никого и ничего не надо, но  которая  всякому врежет. 
Но вот закончились школьные годы. Надо было как то устраивать жизнь. О продолжение учебы не помышляла. И просто что бы не терять время устроилась нянечкой в детский сад. Приходилось делать много неприятных вещей. Следить, приносить, успокаивать. Вытирать носы, носить горшки... Все это пришлось совсем не по душе. Танька всегда старалась с такой работой быстрей разделаться. Однажды одного зануду мальчишку, который все время ревел и чего то хотел (чего хотел она так и не поняла) заперла в клодовке. Что бы с глаз долой. Имела в виду попозже выпустить. Но забыла. А уж в конце дня, когда пришли родители и не нашли свое чадо, стали искать. Тут только вспомнила Татьяна про своего арестанта. Мальчик был весь мокрый. Свело мышцы от того, что долго кричал, сейчас мог говорить только шепотом. Было много ругани, возмущений. Собственно возмутились все и коллеги тоже. Сами они тоже допускали не мало всякого наплювательства. Но что б ребенка в клодовку запереть, такого в голову никому не приходило. Так что на этом пришлось Татьяне расстаться со своим первым трудовым опытом.
Но деньги как то разабатывать надо. Устроилась санитаркой в больницу. Там несколько посложнее. С взрослыми людьми не то, что с детьми. Одним заговором тут не обойдешся. Однако больные то тоже разные. О ком то и не скажешь, что больной. Кто то сильно в болячку погружен, допекает. А кто то и не движим. Сам себе не чем не поможет. А также заметно, что к одним часто приходят, проведывают, осведомляются. А к кому то не приходят. И если такой человек сам себе помочь не может, то на него и положить можно особо не опасаясь.
Лежала там в реанимации одна старушка. Кое как скрипела, чем могла себе помогала. К ней не приходили, одинокая была. Вроде был у нее племянник. И вроде даже не плохой. Она так о нем говорила. Но попивал крепко. Так что о нем только от нее и слышали. И вот как то стало старушке совсем плохо. Помогать себе она совсем не могла. Но и сотрудники, те на которых по служебному долгу и возложена эта обязанность на нее положили. Мучилась старушка неимоверно. Не попить, не боль утихомирить, естественную нужду удовлетворить помочь некому было. Так маялась она часами покуда какая ни будь санитарка не снизойдет все же или какая ходячая больная судно не принесет. Так продолжалось и в день, когда заступила на смену Татьяна. Старушка истязалась неимоверно. Болело все, суставы, мышцы, сердце... Разрывался мочевой пузырь. Она не могла ни сдвинуться, ни позвать кого. Тараканы буквально изживали ее. Ползали по всему телу.   Старушка хрипела от стона.
Татьяна в это самое время не спеша проходила мимо палаты. Доносившееся звуки вызывали у нее оптимистические ожидания, что старушка вот вот прикончится, и проблема убереться с глаз долой.
Ждать пришлось не долго. Старушка скончалась в тот же день. Ее погрузили на каталку и увезли в морг.
Судьбе было угодно случиться так, что именно в этот день единственный родственник, племяник собрался проведать родственицу. Он зашел в палату и обратил недоумевающий взгляд к окружающим, где же тетя? Узнав о случившемся помчался в морг. Увидев искусанное тело с застывшей гримасой страдания лицо, вдруг прочувствовав тот кошмар помчался обратно наверх. Татьяна спокойно шла к палате поменять белье на кровати, когда он приблизился. Ему не надо было больше ни в чем разбираться. Громко ругаясь, «Вы с моей Маней, сволочи!» подскочил к ней, схватил за горло. Татьяна вовсе не привыкшая к такому обращению попыталась резко вырваться и надавать оплеух. Однако быстро ощутила, что попала в крепкие руки. Внезапно страх охватил ее. «Спасите!» завизжала. К ним уже бежали со всех сторон. Но он все же успел ударить ее головой о стенку.
Здесь случилось нечто совершенно не предвиденное и не желаемое. Татьяна крепко пострадала. Произошло сильное сотресение мозга. Было довольно тяжело. Пришлось самой пролежать в больнице, в беспомощном состояние. Но не подорванный организм выдержал. Постепенно поправилась. И пришла опять на работу на старое место. Однако как прежде работать не совсем получалось. То есть вроде бы все то же самое. Те же больные, то же отношение, та же безответственность. Но, вспоминая тот случай приходилось все время действовать с оглядкой. Как бы чего... А тут напарница одна и говорит: «В психбольницу вроде нянечки требуются. А там другое дело. Боятся нечего». Недолго поразмыслив оставила Татьяна и эту работу и пошла устраиваться по указанному адресу...
... Раздался звонок. «Пойди открой, наверно новенького привезли». Невысокая, плотная санитарка пошла к двери, зазвенела ключами. Рослый, усатый санитар привел мальчика лет двенадцати. «Ну вот пополнение». Мальчика провели в коридор и усадили на скамейку. Вскоре та же санитарка поставила на стол перед ним тарелку с едой. Мальчик однако долго не притрагивался и даже не смотрел на стол. Он бросался взглядом то в одну, то в другую сторону. Видно было он о чем то сильно переживал. «Чо то он не ест», заметила высокая, полная женщина в белом халате. «Эй ты, у нас такого не проходит. Раз поставили, ешь». «Я не хочу» тихо произнес новенький. Женщина подошла к нему. «Почему не хочешь? У нас сто раз не дают. Голодным останешся?. Мальчик продолжал смотреть трагичным взглядом. И вдруг расплакался. И стал говорить про маму. Они внезапно расстались. Его увели в другую комнату от нее. Там переодели и увели. А он думал, что сейчас вернется. «Мама, Мама где она?!». Она неверно тоже не ожидала и наверно ищет его. «А что случилось, от чего тебя сюда привезли?» Мальчик отвлекся на секунду, обнаружил недоумение. Словно не понял о чем его спросили. Потом опять вспомнил про маму. «Ладно никуда не денеться твоя мама. Пошли покажу твое место». Они прошли в палату и остановились возле свободной кровати. «Вот твое место, кровать, тумбочка. Раздевайся и ложись. Сейчас тихий час.» Мальчик послушно все выполнил. Он лежал тихо, смотрел в потолок. «Ты новенький?» услышал он голос с соседней кровати. Но не ответил. «Ты что не слышишь?» «Слышу. Но ведь тихий час». Сосед оживился «Да ладно тебе. Никого нет, да и спать ведь ты не хочешь» « А о чем говорить?» «Ну из за чего сюда попал. Я вот например из школы убегал» «Ну и что? Что из за этого?» «Да надоело страшно. Родителям врал что был в школе, а сам прогуливал. Потом, когда выяснили всыпали мне здорово. Потом в школе досталось. От класной, потом деректорша. Я с ними поругался. Они родителям сказали, что я ненормальный. И что без справки от врача в школу не пустят. Так здесь и оказался» Новенький слушал поначалу с интересом. Потом перевел усталый взгляд в потолок. «Эх, да если б у меня такие причины были!» «А что, что случилось расскажи» Новенький собирался уже рассказать, но осекся. «Да нет не буду. Не хочу, не могу.»...
Тихий час закончился. Палата оживилась. «Как тебя зовут?» обратился к новенькому подросток постарше. До этого он все время молчал. «Миша» ответил новенький.
До ужина оставалось два часа. Это время было для развлечений. Были две шашечные доски, домино. Некоторые садились играть. Большинство же просто бродили по комнате и коридору. Миша заметил одного мальчика лет девяти с очень бледным лицом и подавленным взглядом.
Из другой палаты выходили девочки. Они тоже были либо в пижамах либо в халатах такого же полосатого цвета. Отделение было маленькое. Чувствовалась теснота.
Потом был ужин. Со столов быстро убрали игры и ставили металлические миски с кашей. Миши в тот день есть совсем не хотелось. Просто не лезло. Ком стоял в горле. Он постоянно вспоминал маму, как внезапно они расстались. Он все же заставил себя съесть немного.
После ужина была раздача лекарств. Медсестра открыла шкавчик здесь же в комнате и подзывала по именам. Дети подходили глотали таблетки и запивали. Некоторых медсества заставляла показывать рот, убедиться что действительно проглатил. Тут произошло неприятное зрелище. Медсестра обнаружила, что один мальчик не выпил лекарство, спрятал таблетку во рту. Медсестра злобно ругаясь, зажала ему голову руками и засунула таблетку в рот. Мальчик закашлялся. Тогда она закрыла ему рукой нос и в открытый рот запихнула таблетку и сразу залила водой из мензурки. Содрагаясь, мальчик проглотил таблетку вместо воздуха. Потом долго не мог отдышаться. Глаза были красные. Миша с недоуменным ужасом смотрел на происходящие. Но кто то проходящий рядом сказал, что это обычное явление, Такое бывает часто.
Миша еще не взначай спросил у сестры не надо ли что то пить ему. Вспомнил, что что то собирались назначить. Но медсестра сказала завтра будет врач там будет видно.
В восемь была смена. Медсестра пришла более жесткая, чем дневная. Приказала всем готовится ко сну. И предупредила, что не поздоровится тому, кто ее не будет слушать. Ее напарницей санираркой явилась новая сотрудница, наша знакомая Татьяна.
В девять часов был отбой. Все ложились спать. Сосед рядом поинтересовался еще что произошло с Мишей, от чего он здесь оказался. И Миша рассказал кое что.
«Понимаешь она исчезла». «Кто исчезла?» --Ирка. Миша рассказал про одну зловредную однокласницу. Она постоянно его доставала. То дразница, подружкам чего то шушукает и на него показывает. Те смеются. То на его место сядет и говорит «Подождеж» Наврала на него какую то пакость. Он решил с ней разделаться, а тут она исчезла. – То есть как исчезла?—Да вот так, была и нет. Я уж все обыскал. А потом как ни в чем ни бывало в классе объявилась. У меня и раньше вещи пропадали. Ручка, циркуль, тетради... А потом внезапно на месте появлялись. Теперь ясно, что это все из за Ирки.
Сосед слушал с искреним изумлением. И в конце даже происнес многозначительно «Да.а. Не повезло тебе».
Утром подъем был в шесть тридцать. Кому то давали лекарства перед завтраком, кому то после. Кому то делали уколы и оставляли лежать. Завтрак был в девять. Потом был обход врачей. Женщина врач зашла в палату подсаживалась по очереди к кому ни будь на кровать. Задавала обычно старые вопросы. «Как самочувствуешь?, Принимал ли лекарство?, Если против то почему....
Так она подошла и к Мише. «А так ты новенький, ясно. Зайдешь попозже в кабинет».

По правде Мише было очень тяжко. Все происшедшее за последнее время, эта история с Иркой, с путосторонними возможностями подействовали обухом по голове. А тут еще психбольница. Весь привычный жизненный уклад внезапно рухнул. Он чувствовал себя совершенно раздавленным, беспомощным. В таком состояние невольно хотелось выговариться, поделиться с кем то всей этой жутью, которую он не в состояние был держать внутри.
Врачиха кивнула ему сесть, когда он вошел в кабинет. Посмотрела приветливым взглядом, сказала, что ее зовут Марина Петровна и предложила рассказать, что с ним произошло. Миша стал рассказывать свою историю. Врач поначалу смотрела на него пристальным, нехорошим взглядом. Затем уткнулась в бумаги, что то писала и похоже совсе не слушала. Затем перебила его, сказала, что назначила лечение и что может идти.
После такого разговора Мише стало совсем тяжко. Ощущение полной беспомощности и одиночества охватило его. Страшно потянуло к маме. Последнее время она страдала очень. Не знала что делать. В психушку отдавать не хотела, хотя ей давно говорили. А здесь такое отношение с самого начала. Когда его увели в приемном покое в другую комнату, она сказала, что подождет его здесь. И не знала, что его сразу уведут. Наверно его искала, пыталась добиться увидеть его. Каково ей сейчас?
В обед ему тоже дали какую то таблетку. Он едва не подавившись, проглатил ее. После обеда резко потянуло на сон. Он заснул и проспал и ужин. Собственно его разбудили, что бы дать еще таблетку. Миша пытался возражать, Что ему совсем не хорошо от такой таблетки. Но медсестра грубо навязала ему выпить без разговоров. И Миша опять «провалился» в необычный, не здоровый сон.
На завтра он находился в настолько вялом, заторможенном состояние, что ни с кем не общался. Во время обхода он сказал врачихе, что лекарство действует очень тяжело и что он не хочет его принимать. Врачиха отреагировала жестко, что лекарства надо принимать. Как бы тяжело не действовали они лечат.
Так Мишу канали этим лекарством до конца недели, когда приехала мама. Он вышел к ней совершенно заторможенный, не реакционноспособный. Прежнее щемящее чувство жалости отсуствовало. Он совершенно не был похож на себя. «Что вы с ним сделали?!» воскликнула мать. Она хотела сейчас же говорить с врачом. Но была суббота, врач отдыхала. А медсестры отказались не давать назначенное лекарство. По этой причине мать приехала в будний день, специально для разговора с врачом. Пришлось ей сильно понервничать и поплакать. Лекарство врачиха все же отменила. Обещала лечить другим, без такого действия.
В себя Миша пришел лишь через несколько дней после отмены вредного лекарства. Но в полной мере прежнее осознание, чувственное восприятие вернулись лишь через продолжительное время.
Через несколько дней начали новое лечение, инсулином. Сделали укол маленьким шприцом в руку и сказали лежать. Понемногу хотелось есть. 
Но есть нельзя было в течение нескольких часов. Когда время закончилось, Миша жадно выпил приторный сироп, который просто не смог бы выпить в другой момент. Так делали каждый день с утра, постепенно повышая дозу. Конечно было трудновато выдерживать чувство голода. Но с этим Миша справлялся без особых усилий. Ему было даже странно наблюдать за одной девочкой постарше его. Ей тоже делали инсулин и заставляли лежать здесь же в одной палате. Она не выдерживала и шла чего ни будь тайком поесть. Тогда ее привязывали.
Хотя такое лечение было мало приятным, Миша этому не противился, с ужасом вспоминал прежнее лечение. Теперь он понял почему так бледен и подавлен тот мальчик. Большую часть времени тот вообще спал. А когда не спал, все равно не с кем не общался. Просто, находясь в мучительном, подавленном состояние слонялся из угла в угол. Миша попытался спросить его, как и что с ним произошло. Но тот не в состояние был ничего вразумительно ответить.
Понемногу Миша знакомился с обитателями учреждения. Один мальчик подросток резко реагировал, когда что то говорили или делали не так. У него что то произошло в семье. Он надолго ушел из дому. Потом его нашли. Было много слез, ругани и переживаний. Но самое страшное было то, что другие, приятели, знакомые относились ко всему этому с издевкой. Это было невыносимо. Не раз он дрался из за этого. Один раз крепко досталось ему. После этого, по настоянию врачей он и оказался здесь. Звали его Володя.
Еще один мальчик, лет девяти мочился по ночам. Вроде из за этого здесь и находился. Другой подросток, Валера наоборот был довольно веселый. Он никогда не о чем таком обидном не рассказывал. И больше говорил о том, что скоро его выпишут.
Обращала внимания на себя еще одна девочка подросток. Она подолгу сидела где нибудь, на стуле, на кровати при этом раскачивалась вперед и назад. Почти не с кем не говорила. Но что то часто бормотала про себя.
Все, что произошло с Мишей за последние пару лет невозможно было не предвидеть, не привыкнуть, не принять. Он был чувствительным, отзывчивым мальчиком. Впечатлялся и от плохого и от хорошего. Собственно к плохому он был совсем не готов. Мир в общем то был прекрасен. Свежий утренний воздух, запах цветов, лица как правило кажущееся дружелюбными. Были друзья, с которыми было интересно. Школа, где давали знания, готовили к жизни, непременно в оптимистическом духе. В целом жизнь можно сказать улыбалась ему.
Эта история с Иркой, с необъяснимыми возможностями свалилась слишком уж не кстати, как невероятная напасть, как жуткий сон, от которого никак нельзя проснуться. Как буд то какая то ошалелая злая сила ворвалась в еще только начинающуюся жизнь, в хрупкий внутренний мир еще не созревшего человека.
Васильевна была гроза отделения. Когда начиналась ее смена, все притихали. Ждать от нее можно было чего угодно. В сильном не расположение она могла ни с того ни с сего схватить за ухо попавшегося под руку, могла и заехать так, за «здорово живешь». Обычно она начинала с предупреждения типа, «что б было тихо, я вас знаю, допрыгаетесь у меня». Так случилось в этот раз, что первым ей под руку попался Володя.. Она наткнулась на него, когда выходила из ординаторской в коридор. «Ты чего здесь крутишся. Валяй живо в палату!». Володю обожгло, за что такой наскок! И он выругал стерву. Тут же осекся. Но было поздно. Обрушив на на его голову удары, одновременно она звала на помощь санитарок. Те не заставили себя долго ждать. Одна высокая и полная с весьма тупым выражением лица и Татьяна подскочили и дружно стали лупить совершенно ошарашенного мальчика. Затем скрутивши они потащили его в палату. Он не сопротивлялся. Да и откуда здесь могли быть силы сопротивлятся. Но стервятницы тем не менее, продолжая бить привязали его к кровати. Этим дело не кончилось. Васильевна всегда доводила дело до конца. То есть все, что могла, весь негатив изливала полностью. Позвонила дежурному врачу, вытребовала аминазин и с показательным удовольствием ввела привязанному, совершенно ошарашенному, захлебывающимуся слезами мальчику.
Это видели все. Вся палата. Миша не в состояние был поверить в увиденное. Это не вписывалось в рамки представлений о мироустройстве, о допустимости зла. Это было что то запредельное. И накладывалось на уже знакомое, испытанное, не объяснимое. Давлеющее потустороннее вторгалось в реальность. И это зло тем объяснялось. Ну не могло быть иначе. Слишком несуразно, слишком не соответствовало тому, что могла принять хрупкая и уже настрадавшаяся детская душа.
Проснулся Володя лишь к обеду на следующий день. Его невозможно было узнать. Обычно резко реагирующий на все, он был абсолютно не реакционноспособен. Ничего не чувствовал и о происшедшем вчера не мог говорить. И его живое, мускулистое тело совершенно обмякло и утратило прежний вид.

Обращались сотрудники к подневольным детям весьма цинично, издевательски, жестоко. И выглядело это как то не естественно и даже не правдоподобно. Действительно, ну с чего вдруг взрослым людям иметь такой негатив по отношению к детям. Да еще ведь и без того задавленным несчастьем. Но они были не просто жестоки, но цинично-напористо, показательно жестоки.
У имеющего человеческую душу неизбежно возникал вопрос, -- как они не боялись, как позволяли это их души?! Все, что происходило за пределами этих стен однозначно говорило, что такого происходить не может, что такое недопустимо и неизбежно наказуемо. Но вопреки всем представлениям здесь это происходило, как само собой разумеешееся и оставалось безнаказанным.
Валя, так звали девочку подростка, что все молчала и раскачивалась была очень замкнута и почти не общалась. Некоторые считали ее совсем забитой, выжившей из ума. Одна санитарка постоянно называла ее клячей, дурой с приветом. Но она не была глупа. Что то действительно гнетло ее, но она ничего об этом не говорила. Вообще говорила очень мало и тяжко. Как буд то старалась побыстрей закончить и больше не говорить. Однажды она разговорилась немного. И несколько раз повторяла одну мысль, « если человек не хочет жить, почему его заставляют.»
Среди ночи разбудил шум. Санитарка ругала, швыряла и хлестала мальчика, что лежал не далеко от окна. «Опять обоссался! Сколько раз говорила просыпайся. Я что за тобой это убирать должна!» Коля, так звали мальчика кричал и плакал. Был перепуган, спросонья не сразу понял, что произошло. Хотя происходило такое уже не впервые. Он иногда мочился во сне и за это ему перепадало. Он боялся этого и старался не спать. Из за этого затем засыпал замертво. Тогда это и случалось. Объяснять тупоголовым санитаркам, что это не нарочно, было бесполезно. Ответ был простой, « Отрезать тебе надо. Я вот тебе всыплю, я тебя мордой ткну так ты у меня научишся». Коля был совсем не большой и слабый. Он и так страдал из за такого недуга. Но таким отношением его совершенно задавили. Он все время боялся и часто плакал.
Какого отношения со стороны взрослых людей следовало бы ожидать по отношению к оказавшемя в столь горьком положение детям? Прежде всего сострадательного. Как то сложно и предположить другого. Однако вопреки всем приемлемым ожиданиям, происходило совсем другое. Они ненавидели этих детей. Они издевались и деспотировали. Просто не упускали случая, как то уничтожающую неприязнь продемонстрировать.
Грубость, унижения, побои не ограничивали творимое зло. Каждого старались уязвить в больное. То, чего более опасался. Все это представляло их не просто скверными людишками, но явно враждебными. Внушало опасения их и противление им.
Особенно задевало Мишу их напористое желание вытеснять. Из палаты, из коридора, во двор, со двора... Они постоянно заставляли находится там, где они хотят что б ты находился. Даже без всякой видимой нужды. Просто деспотировали. И это вызвало ощущение, какого то скрытого умысла. Буд то что то важное для себя он теряет когда его вытесняют с занимаемого места. Как тогда с той гадиной Иркой, каким уязвленным он себя чувствовал, когда она исчезла. Он чувствовал себя беспомощным перед ней. И наверно эти тоже преследуют его, здесь есть связь. И вытесняя они обретают те же возможности и он оказывается таким же беспомощным перед ними.
Из за этого Миша стал противиться вытеснению. И это то прибавило жару стервятницам.
Что было совершенно не стерпимо, подавляло и вызывало абсолютный протест, это полное отсутствие страха с которым они творили свои изуверства. Когда очередной забитый, подавленный ребенок, захлебываясь слезами клял их, они в ответ декламировали ошалело нагло и безжалостно, что будут делать что хотят, что будет всегда по ихнему и что никто им не управа. А если, не зная как еще выразить бессильную ярость говорил им, что мол как же так можете, а если б вас так, -- в ответ незамедлительно летело ошалелое хамство: «Я тебе покажу «нас», тебя, маму твою! Не таких обламывали...» Да, уж таких они обламывали в конец, что уж не сломаться нельзя. Так, что уж свет не в свет. И уж какая после этого оставалась жизнь? И они делали это. Абсолютно без страха и сожаления.  И это тоже указывало на их особое положение, неограниченную власть. Но как можно было такую власть объяснить? С чего вдруг эти тупоголовые санитарки и медсестры никого и ничего не боятся? Самым правдоподобным было объяснение наихудшее, в которое Миша не в состояние был и поверить. Это объяснялось теми самыми потусторонними возможностями. Весь мир сошелся на этом стыке. Какое то злое проведение все приводило в действие, все предопределяло. Мир разделился на две категории. Одна видимая, привычная, желательная. И другая скрытая, ненавистная, уничтожающая неимоверными возможностями. И все окружающие оказывались действующими лицами той скрытой, кошмарной реальности. Приходилось их рассматривать так. Но это было выше человеческих сил. Это было совершенно не по силам маленькому человеческуму существу, совсем юному, но так вероломно ввергнутому в этот беспросветный омут...