После укола инсулина надо было пролежать четыре часа. Потом приносили долгожданный сироп. Обычно Миша выпивал его жадно. Но в этот раз внезапно стошнило. Шатаясь, он поспешил в туалет. Крушка с сиропом осталась стоять на тумбочке. Когда он возвращался, у дверей наткнулся на Татьяну. Она резко остановила его: «Куда спешишь? Подождешь» Миша пояснил, что там остался сироп, надо его допить. «Потерпишь с твоим сиропом» показательно цинично заявила Татьяна и закрыла дверь перед носом. Миша остро почувствовал столь неуместную враждебность. И сейчас же подумал, что это наверняка не спроста. Что ему закрывают вход в палату потому, что ему нужно сейчас там быть. У него отнимают нечто гораздо более важное, чем просто нахождение в палате и недопитый сироп. Он не мог знать что это, но чувствовал, что это так. Внезапно его охватило отчаянье. Всегда тихий, он попытался прорваться через дверь. Татьяна резко остановила и оттолкнула его. Ослабленный мальчик не удержался и упал на пол. Поднявшись он еще и еще раз пытался прорваться внутрь. Заметив этот напор, Татьяна заняла уничтожающе циничную позу и с явным удовольствием всякий раз отталкивала его. «И чего это тебе так надо?». Ее очень подзадоривало его отчаянное стремление во что бы то ни стало прорваться в палату. Миша совсем обессилел. Ясно не спроста она его не пускает. Пробиться в палату было настолько же не возможно, насколько необходимо. Надвигалась истерика.
Валера был парень оптимистичный. Старался не горевать, ни чем не задеваться. Он и выглядел таким благономеренно расположеным, что никто от него ни каких резких действий не ожидал. Но однажды он среагировал так, как в подобных местах реагируют крайне редко. Произошло это при таких обстоятельствах. Аня, дубоватая санитарка затеяла выяснения с Колей на предмет того, что в прошлую ее смену он мочился в постель и тем заставил выполнять столь неприятную работу. В процессе выяснения Аня выкручивала Коле ухо. Он кричал, просил что б отпустила. Но она продолжала его истязать и старалась ткнуть лицом в пол. Так, терзая ребенка она проходила мимо Валерки, который как всегда выглядел благодушно расположенным. И вдруг, без всяких предупреждений с размаху заехал стервятнице в ухо. Аня вскрикнула, сейчас же отпустила Колю. Тот сейчас же убежал. Посколько Аня ойкала и причитала ее услышали и поспешили на помощь. Подскочили с двух сторон и Татьяна и Васильевна. «Кто тебя?» Аня показала на отошедшего к окну Валеру. Тут Васильевна взбесилась: «Валерка! Не может быть. Ах сволочь» Она без колебаний подскочила к Валерке и по привычке замахнулась. Однако, не дожидаясь расправы, Валерка опередил ее и заехал прямой наводкой в лицо. Васильевна отскочила, закрывая разбитый нос и крича: «На помощь!», Кому она кричала? Все, кто мог прийти на помощь находились рядом. Не битой оставалась только Татьяна. Положение оказалось не стардартным. Все конечно боялись. Но возможно страх и заставил их действовать. Аня оценив ситуацию перестала причитать и надвинулась на Валерку. Татьяна поспешила за ней. Теперь защищаясь от везможных ударов они навалились на него, хватая за руки. Аня была баба увесистая. Так что главное было навалится. В какой то мере им это удалось. Хотя Валерка юрко выкручивался и умудрялся наносить удары. Правда без размаха они не были столь болезненными. Схвативши его за обе руки, они прижимали его к стенке. «Подержите немного. Я сейчас вызову санитара» Васильевна помчалась в ординаторскую.
Санитар пришел на удивление быстро. Сразу подошел к Валерке. Санитарки отступили, от уже не сопротивляющегося мальчика. Санитар, не говоря ни слова схватил Валерку за шею. После этого Валерка сразу поник и едва не упал. Санитар потащил его. Так тянут заарканенное убойное животное. Тут санитарки наперебой стали реализовывать мстительные побуждения. С криками: «Мы тебе бугаю покажем!» стали лупить и счипать тащимого Валерку по чем попало. Они продолжали это и когда санитар уже дотащил Валерку до кровати и прижимал его, хотя тот не сопротивлялся. В это время подоспела Васильевна со шприцом в руке. Она тоже очень хотела возместить свою обиду. Но всем тут было тесно, друг другу мешали. Санитарки, почувствовав сзади Васильевну понемногу угомонились. Да и уже предостаточно измутузили Валерку. Вытирая пот, со словами: «Набрали тут бугаев над бедными женщинами измываться», они отступили. Василевна, сверкая ледяными, злобными зенками словно искала как бы его больнее садануть. Мешал шприц и перчатки надо было снять. Тогда она все же прежде сделала укол. Положила шприц рядом и бросилась на Валерку. «Я тебе сейчас сделаю! Ты у меня пожалеешь. Никогда больше не...» Она била и щипала его уже измурованное, все в кровопотеках тело. Затем, изловчившись заехала в лицо кулаком. Санитар при этом невольно попытался заслонить Валеркино лицо. Но она оттолкнула его руку и старательно ударила несколько раз. Покуда не пошла кровь.
Затем все возмущенные работники порешили, что никуда не годится таким бугаям находится в детском отделение. И потребовали, что бы санитар увел его в взрослое. Санитар возразил, что для этого надо распоряжение... Но стервятницы так оголтело ругались и настаивали, что он не стал с ними спорить и согласился увести Валерку. Идти однако Валерка уже не мог. Действовал аминазин. Санитар попробовал поднять его с кровати. Но тот сразу упал. Тогда на помощь пришла Аня. Вместе с санитаром они потащили беззжизненное тело.
Все это произошло тоже на глазах всей палаты и подействовало убийственно удручающе. Кто то сказал: «Пропал Валерка». Действительно, такой благодушный был. Выписать должны были. Наверное выписали бы. Не успел.

И не ищи ты здесь вины
Не полагайся на расплату
Мы на пиру у сатаны
И в том причина всей утраты.
Миша был ввернут в противостояние почти со всеми санитарками и медсестрами. Он постоянно ожидал их вторжения и противостоял этому всеми силами истерзанной, хрупкой, детской души. Он хватался за каждое препятствие, когда его выталкивали, рвался обратно. Иногда стали приходить мысли, что следует схватиться за какое то место, предмет или оказаться в данном месте и тогда возможность выталкивать его исчезает. Мысль такая с одной стороны заставляла действовать именно так. С другой неотвратимо представляла реальность соответствующей этому свалившемуся потустороннему кошмару. Что было нестерпимо жутко. И Миша очень хотел, что бы подобные мысли не подтверждались реальностью.
Когда, в очередной раз остервенелая санитарка, которую он даже не успел узнать по имени подскочила к нему с явным намерением вытолкнуть из палаты Миша, подчиняясь указанию мысли прислонился рукой к стенке. Он больше ничего не делал и ждал, что сейчас она схватит и вытолкнет его. Но изумительным образом она остановилась и не стала приближаться. Миша ужаснулся. Он столкнулся с такой реальностью, которую никак не мог принять. Стало совершенно очевидно, что привычная видимая реальность только ширма, прикрывающая другую, где все привычные представления теряли смысл. Где все объяснялось потусторонними возможностями. Осознание этого было настолько тяжко, что сознание не выдержало, померкло. Он утратил тогда возможность воспринимать реальноять столь же ясно, как раньше.
Каждый чем то был болен. Уже в том смысле, что каждому что то болело. У каждого было свое больное место. И именно это называлось болезнью, именно с этим надо было вести бескомпромиссную борьбу. Слово «болезнь» здесь имело значение хуже нарицательное, чем это может иметь место в любом ином месте.
Здесь не было обездоленных, обиженных, сломленных невероятными обстоятельствами, просто детей нуждающихся в сострадание и поддержке. Здесь были негодяйские больные. Которые хуже всех, от которых одни неприятности, которых родители или кто еще спихнули им на голову. Потому эти дети были виноваты уже изначально, по самому определению, по сколько находились здесь.
Средств борьбы с этим злом, болезнью и больными (что на языке ошалелых тупиц  означало одно и тоже) имелось предостаточно. Кулаки, запирания, привязи, угрозы вызвать санитара... Всем этим можно было принудить всех ходить по струночке и не дышать без команды. Но были и другие средства. Которые надо было использовать и которые некоторым приходились очень по душе. Тем более эти средства были удобны посколько назывались лечением. Ну как же еще бороться с болячками, как не лечением. Эти средства употреблялись весьма широко и целенаправленно. И уж кому, кому, а палачам они помогали. Ведь под действием нейролептиков, излечивыемые временно умирали. И довольно на долго. Иметь дело с недвижимыми, было гораздо спокойнее. Можно было и самим завалиться на свободные кровати и проспать пол смены. Да и потом, те временно умершие оживали не полностью. Тот, кому скрутивши вкалывали аминазин, совсем был не похож на того, кто поднимался с кровати через сутки. Вялое, расплывшееся существо, с потухшим взором, стертой реакцией. Такого можно было и в стенку носом ткнуть, в ответ он мог только поскулить.
Такой способ подавления разумеется не нравился излечиваемым. Каждый протестовал как мог. Каждый жаловался врачу. И непробиваемая гипократка без тени сопереживания и даже с удовольствием успокаивала, что мол ничего, надо потерпеть, будет лучше. Жаловались родителям. И некоторые родители пытались протестовать. Но и их протесты значили не много больше, чем протесты детей жертв. Иногда стервятники поступали так,-- Обещали родителям как само собой разумеешееся препараты больше не колоть. И продолжали колоть, как ни в чем не бывало. Нейролептики вообще крайне губительные препараты. А уж на растущий детский организм действовали кошмарно разрушающе. И за месяц, а то и неделю такого излечения, еще не живший, юный человек превращался в такое, из чего выход в какое то приемлемое человеческое существование лишался всякой перспективы
Выходные были посещаемыми днями. Ко многим приезжали родители. Миша всегда ждал этого дня. Он не только хотел видеть маму, он хотел утешить ее. Он знал как ей тяжело. Знал, что всю неделю она не в себе и всеми мыслями и днем и ночью здесь. Он знал, что его жизнь это ее жизнь. Но постепенно он стал ощущать отупение чувств. Все, что пришлось здесь пережить, издевательства, деспотию, психологический нажим стали чем то привычным, обыденным. И даже к матери он перестал испытывать прежнее сострадание. Ловил себя на этом, что не ожидает встречи с ней с таким трепетом и сердце как то окаменело и не испытывает прежнего волнения. Пытался перебороть это, показывать что ничего не изменилось. Но мама конечно все чувствовала. Она видела что происходит совсем скверное. Она знала заранее сколь рискованно поместить сына сюда. Она все сделала что бы этого избежать. Дошло до таких крайностей, она понамала, что теряет его и так. Что может сделать мать в такой ситуации! Она воспользовалась последней надеждой. Ничего больше не было. Выбора не было.
Вот этой надеждой и оказалась психиатрия. Ее абсолютно бездушные, остервенело-глумливые служители.
А теперь прибавилась свежая беда. Здешние стервятники разрушили едва державшуюся гармонию в его сердце. Уничтожили всякую уверенность в себе, уязвили, ужесточили. Эта боль наполняло исстрадавшееся сердце, поглощала сознание
Время шло и что то менялось в этом вместилище зла. Собственно менялось одно. Поступали новые подлежащие излечиванию. Старых кого выписывали, а кого переводили в взрослое отделение. А Миша находился здесь уже пятый месяц. Курс инсулино-терапии заканчивался. А после этого его обещали выписать. Миша не ожидал этого как раньше, когда просто рвался домой. Беда удерживала его здесь. Тем не менее, когда срок выписки уже был определен, стала все более вспоминаться прежняя жизнь. И может впервые за последние месяцы по настоящему захотелось домой. В день выписки все было обставлено радостно. Мама улыбалась, уговаривала что теперь все будет хорошо. Он тоже улыбался.  Просто не мог не улыбаться.
Только по приезде домой Миша почувствовал себя изнуренно усталым. И не пожелал ни с кем общаться. На следующий день встретился с прежними приятелями. И сразу почувствовал разницу. Они были здоровые, загорелые, уверенные. И даже ростом все были заметно выше. Миша сразу почувствовал себя «не в своей тарелке». Почувствовал насколько они не знают того, что пришлось ему пережить. И насколько это делает их разными. Лишь постепенно общение как то налаживалось.
Можно было бы уж и порадоваться жизни. Но память возвращала к пережитому злу. Слишком цинично, кощунственно язвили его душу. Слишком больные места и слишком издевательски задевали. Тогда, там чувство уязвленности, обиды было задавлено ощущунием их всепопирающей силы. Здесь же, сейчас эта задавленность так не ощущалась. И обида стала выплескиваться все сильнее. Это сейчас же сказалось на общение с ребятами. Его стали сторониться, дразнить. Миша «ушел в себя». И поглощался страданием. Мать не знала, что делать. Она уже была уверена, что больше в психушку сына не отдаст. Однако Миша страдал все более. Уговоры не помогали. Он все более раздражался. Воспоминания изнуряли его. Иногда просто приходил в ярость. И не в состояние был контролировать себя. Так рухнули все надежды. Убитая горем мать, повезла его опять в то исчадие ада.
«Ах ты! Опять здесь. Ну значит ты наш». задиристо цинично продекламировала Татьяна, когда совершенно душевно раздавленного Мишу привели в отделение. Его опять провели в ту же палату, показали место. Миша сел на кровать и сидел не двигаясь, поглощенный невероятным кошмаром. Ему действительно казалось странным, что все это происходит с ним. Ведь это так жестоко, так чудовищно, просто невероятно что бы такое реально происходило.

Зачем, какой нелепый рок!
Свалился в этот мир чудесный
Бедой закрыло потолок
Прими господь вопрос уместный.
Из старых оставалось немного. Володю за это время выписали. Валерку больше не видели с тех пор как увели во взрослое. Перевели во взрослое так же Валю.
Из новых были два подростка с выраженной умственной отсталостью. Оба были приблизительно одного возраста, у обоих были порализованы рука и нога и потому одинаково хромали, страдали эпилептическими припадками. Содержатели с самого начала смотрели на них искоса. Чего снова таких бугаев в детское. С некоторых пор здесь стало в традиции всяких чуть постарше наровить спихнуть в взрослое отделение.

Собственно зачем здесь держали несчастных детей? Зачем, ради чего их изо дня в день тераризировали, унижали, издевались? Зачем вкалывали эти ужасные, губящие душу и тело препараты? Формально заведение называлось больницей и содержали здесь больных людей для оказания им помощи и лечения. И эти всеразрушающие яды называли лечением. Но был ли хоть кто ни будь, кто верил, что это хоть чем то напоминает лечение? Этим постоянно расправлялись. Сами излечивающие называли это лечением не иначе, как с издевкой. Мол, я тебя вылечу, мало не покажется. Вкалоть аминазин было самым распространенным способом рассправы. Слово «аминазин» звучало самым нарицательным образом. И означало что то вроде конца, плахи, откуда не возвращаются.
И относились к подопечным, как к изгоям, которых на них спихнули. И сами они стремились их выпихнуть от себя. Куда угодно, домой, в взрослое отделение, хоть на кладбище. Или такой подручный способ,-- в аминазин. Заживо убить, провалить в ничто. Что б наличествовал лишь формально, а фактически отсуствовал. Подопечные были те, от кого надо было избавиться. Эта задача и выполнялась. Всеми доступными средствами. А уж средства для этого были, хуже не придумаешь.
Мишино сознание было разорвано между двумя котегориями. С одной стороны он был полон желания жить полноценно, вырваться из ошалелого кошмара. Он просто жаждал вернуться в оборванное детство. Дружить, общатья, радоваться жизни, радовать задавленную бедой маму. Ведь он не жил вовсе. Не успел. Все случилось так внезапно, вероломно... Как хотелось отторгнуть весь этот кошмар! Вернуться в беззаботность и радость детства.
Но с другой стороны вопреки яростному неприятию реальность оказывалсь таковой. И находясь в этой реальности он вынужден был вместо всего, что так требовала его истерзанная душа, вынужден был вместо всего этого тонуть в беспросветной мгле окаянного противостояния неимоверному, всепопирающему злу.
И в такой альтернативе он не мог выбрать ничего. Сознание его так и металось между этими двумя категориями.
Через какое то время ему назначили аминазин в качестве лечения. Он противостоял этому с самого начала. Делали насильно. Однажды пришла в голову знакомая мысль, что если дотронется к стенке, аминазин не сделают. Он дотронулся и в тот раз аминазин не сделали. Больше Миша не верил ничему. Только собственным мыслям. Стенка, рядом с кроватью стала единственным спасительным местом. Всякий раз, когда какое то принуждение грозило ему, он хватался, как за соломинку за стенку. Он боялся отходить далеко, иногда просто простаивал, просиживал там на одном месте. Осознание такой единственной возможности спасения являлось абсолютно сокрушительным. И он конечно же знал, чувствовал каждой частицей истерзанной детской души, что долго не выдержит осады в такой крепости. Но не видя никакого выхода, как по инерции продолжал «зубами цеплятся» за такую убийственную возможность.

В какую тягостную тму!
Обрушил  все  балван радетель
Что не расскажешь никому!
Чему один господь свидетель!
Одного из тех двоих новоприбывших подростков вскоре выписали. Другой остался. У него был весьма жалкий вид. Были порализованы рука и нога. Он сильно хромал и придерживал бездействующую руку. Привезли его из какого то села. Была большая семья, были еще дети. Родителям было как бы не до него. Приезжали редко. Умственное развитие у него было на уровне 5-6 лет. Был он довольно раздражителен, как почти все эпилептики.
Служащим он с самого начала не понравился. Во первых по возрасту был достаточно старший. Было ему лет пятнадцать. А содержатели всех, кто постарше наровили спихнуть во взрослое отделение. Во вторых сильно не по нюху пришелся сам его вид. А много им было и не надо. К нему частенько придерались. Не туда шел, под ногами крутился, не слушался. Он сейчас же озлоблялся. Тогда летели угрозы. В конце концов ублюдки стали с ним расправлятся. Специально провоцировали его. А когда он приходил в ярость, набрасывались со всех сторон. Он яростно пытался орудовать единственной действующей рукой. Они перехватывали руку, толкали. Не удерживаясь он падал. Изверги волокли его к кровати, избивали. Как то стали делать аминазин. Это было противопоказано. Однажды после аминазина у него начался эпилептический статус. Его еле отходили. Но после вновь стали делать аминазин.

Однажды, во время очередной экзекуции отличилась Васильевна. Мало того, что его уже предостаточно избили и привязали. Не находя, что бы еще поомерзительнее сделать, она с силой схватила его за половой орган и дергала с садистким азартом.

И этот садящий кошмар совершали по отношению к исстрадавшимся, унижаемым и истязаемым, растравляемым детям! Где ты был Господи? Конечно ты здесь ни при чем. Но когда происходит такое как не возвопить: «Как же ты допустил это Господи?!»
Происходили и другие перемены. Появились несколько новеньких небольших по возрасту, мальчиков и девочек. Поначалу некоторые из них отличались чрезмерной игривостью. Их постоянно было слышно. Но жестокостью, непозволительной по отношению к детям их быстро осадили. Они были испуганны и все время с оглядкой. Но для порядка им тоже вкалывали аминазин.  
В этой, ставшей привычной безисходности время стало проходить не заметно. Прошло уже больше года как Миша впервые оказался здесь. Дни проходили похожие один на другой. Чуткая, открытая душа окаменела. Он сам с изумлением наблюдал, насколько иначе, чем прежде этого кошмара все воспринимает. Кошмар стал текучестью, обыденостью. Он продолжал находиться в состояние разорваности между вероломно отторгнутой востребованной жизнью и абсолютно неприемлемой реальностью. Теряя всякие силы, противостоял притеснениям, невероятным поползновениям против него. Почти все время находился на одном месте, возле кровати. И всякий раз, когда угроза надвигалась, сейчас же хватался за стенку рядом. Не выдерживал такой заперти, вырывался. И сейчас же расплачивался за это принуждением. Все надежды сконцентрировались на этом клочке вселенной. И чем жуткая реальность неотвратимее поглащала сознание, тем нестерпимее осознание ее становилось. Происходили такие трагичные моменты, когда приезжала мама, а он боялся выйти к ней, что бы не лишиться спасительного адского места. Если не выходил, переживал неимоверно из за причинения страдания матери. Если выходил, то с осознанием, что открыл возможность осуществления скрытого зла. Неимоверная мука эта не могла не привести однажды к полной невозможности продолжать самоистязания. И когда это произошло, Миша почувствовал себя совершенно раздавленным. Оставалось только погибнуть.


Я так любил, я так страдал!
Я так отчаянно сражался!
Я столько сил борьбе отдал!
А мир достался этой бабе.
Твердолобые, самодовольные, не способные сожалеть палачи были вполне довольны. Они делали свое дело. Принуждали, унижали, подавляли. И, нацепивши маску обычных, обремененных заботами граждан расходились по домам. К своим семьям, житейским заботам. Они привыкли выхватывать когтями все, что желалось низкими, поскудными душонками. И если что то не получалось где то, то всегда могло компенсироваться здесь. Здесь грубым насилием достигалось и самое черное, человеконенавистническое  замышление.

Была здесь еще одна девочка подросток. Совершенно обезличенное существо. Она страдала крайне тяжелой формой умственной отсталости. Имела крайне скудный запас слов, крайне неприглядный вид. Ее кроме прочего еще почему то остригали налысо. Была она существом не требовательным, безобидным.
Истязатели как то добрались и до нее. Просто утехи ради решили выяснить бывали ли у нее когда нибудь сексуальные контакты. Целой сворой, медсестра и напарницы санитарки подошли к ее кровати и затеяли выяснение. Когда они полезли в интимные места исследуемая испугалась, попыталась вырваться. Вначале ее удержали, затем решили не будить зверя. И устроили допрос. Медсестра старательно доходчиво спрашивала чего когда ей делали мальчики. Для ясности ей опять лезли в интмные места и поясняли чего именно должны были мальчики делать. На интересующие вопросы она ответить вразумительно так и не смогла. Но в результате экзекуции расплакалась. Чего за ней ранее не наблюдалось.
Однажды вновь поступил Володя. На сей раз он постоянно был угрюмый. Почти не о чем не говорил. Стервятники навязчиво выражали желание перевести его в взрослое отделение. Не известно, чем это закончилось. Но Володю неожиданно выписали. Так или иначе, взрослого отделения он тогда избежал. 
Теперь, как и опасался Миша, ему стали делать аминазин. И делали довольно долго. Покуда образовались абцессы в местах уколов. Тогда назначили у.в.ч. Физиотерапию проводили в другом здание. Туда приводили со всех отделений. Совершенно сломленному, раздавленному психологически Мише казалось чем то желательным любая замена обстановки. И он даже ожидал каждый раз с какой то долей желания( Как таково го желание вообще не было. Было лишь то, что может выглядеть чем то на фоне ничего) хождение на процедуры. Там обычно была очередь. Ожидали в тесном коридорчике. Миша невольно обращал внимание на разных людей. Мужчины, женщины в таких же полосатых пижамах. Расплывшиеся, опухшие, подавленные...Некоторые находились здесь годами. Практически всю жизнь. Некоторых Миша запомнил и узнавал сразу, когда приходил. Однажды он заметил одного совершенно поникшего, заросшего паренька. Был у того весьма жалкий вид. Какой то сдавленный, опухший, был к тому же довольно сутулый, из за чего казался меньшим. Привлекло внимание однако что то знакомое. Он явно видел его раньше. Миша всмотрелся в его лицо. И вдруг как прошибло,-- да это же Валерка! Да это был Валерка. Тот самый оптимистично расположенный. Который тогда ожидал выписки. Слезы навернулись Мише на глала. Хотя этого с ним давненько не случалось. Миша попробовал обратится к нему. Валерка пробурчал только несколько слов. Да он знает, помнит. Без всяких эмоций, не меняя выражения. И прошел мимо.


И потому здесь правит зло
И без вины, без прогрешенья!
Так наказуемо добро!
Где нет ни права, ни отмщенья!

Старания сотрудников принесли успех. На данный момент всех постарше выперли во взрослые отделения. Миша остался самым старшим. Остальные девяти-двенадцати летние. Истеричные, запуганные, отсталые, брошенные... Теперь энергия глумливцев перешла на них. Их деспотировали, измывались не меньше. И хотя все были запуганы и боялись не угодить мерзавцам, детская непосредственность вырывалась наружу. Они мешали что крутились под ногами, раздражали игривостью, создаваемым шумом. Их без конца не щадно карали. Швыряли, толкали, у всех были красные уши. Но всего этого было мало. Надо было их просто ликвидировать, как какое то требующее внимания явление. Поэтому им стали без разбора колоть аминазин. И шумливая ребятня превратилась в недвижимые тела. Они исчезли из комнат и коридоров  и заняли кровати. В себя они практически не приходили. Ибо затем укол делали снова. Всех их не возможно было узнать. Неистественно бледные, обескровленные. С отсутствующим взглядом и абсолютно подавленной реакцией.
А еще появились такие сведения,-- погиб Володя. Попал под поезд. А в третьем повесилась Валя. Разрешила свою психологическую  диалему.
Мише продолжали делать аминазин уже давно. Делали не большие перерывы, а затем опять. Он вырвал бы им внутренности, душил, колесовал..., если б только мог! Но не мог он ничего. День за днем он превращался в ничто. Он весь расплылся. И можно было принять его за толстого. Но это была не полнота. Все разрушалось в нем. Кровь, мышцы, кости. Все превращалось в жижу. И душа, все переполнявшие его чувства провалились туда же. Это была погибель хуже всякой. Лучше б он умер, разбился, повесился. Так он думал, к таким мыслям неизбежно подталкивало истерзанное, подавленное, растертое сознание.


...Где оказались в заперти
Смятенье, ярость, дух мятежный
И где утоплены в крови
Мои последние надежды.
Абсолютно уверенно и не возмутимо чувствовали себя палачи. Никакое возмездие не грозило им за содеянные злодеяния. Не было никакого страха. А таких категорий, как сострадание, совесть, справедливость для них не существовало в принципе.
Татьяна была довольна собой. Она так сказать нашла свое место в жизни. Здесь, как нигде могла она реализовать низменные мотивы души. Комперсировать все неудачи, все недостатки собственного ничтожества. Ведь ощущение состоятельности, значимости желательно (даже возможно более, чем для других) и полным ничтожествам. И она достигала такого ощущения сопоставляя себя с этими нещадно униженными, загубленными детьми. С явным ощущением превосходства обнаруживала она, как «этих бугаев» превращают в мыло. И не единым нервом не сожалела о свороченных, рассыпанных  совсем юных жизнях.